Здравствуйте! Христос Воскрес! С праздником Святой Пасхи вас, дорогие читатели! В этот светлый духовный праздник, думаю, как раз в тему будет рассказ публициста Евгения Панова о его путешествии на Святой Афон. Как всегда, Евгений глубоко изучил тему, и его острый взгляд и пытливый ум порождают вопросы, на которые он ищет ответы.
Итак, это вторая уже повесть Евгения Панова о Греции. Название очень точное, по-моему.
Радуга Духа
Самая длинная дорога — дорога к Богу
Симеон Афонский
Урануполис с моря
Голос колокольчика о. Валерия достоин книги рекордов Гиннеса. Это на редкость отвратительный режущий звук. И к тому же оглушительный – мертвого поднимет. И трезвонит о. Валерий с каким-то садистским наслаждением, да еще что-то при этом приговаривает – но что, не разберешь. Господи, прости мя, грешного, но как хочется запустить в него ботинком, задушить подушкой, поджарить на масляной лампе, что тускло светит в келье вместо электрической лампочки, но… но надо вставать, иначе тотчас заснешь. Немудрено – по местному, греческому времени половина второго ночи, по московскому – половина четвертого. Зато по византийскому, по которому живет Святая Гора – восемь часов утра. Самое время спешить к заутрене.
Колокольчик еще не смолк, а в приюте паломников уже захлопали двери, наполнился торопливыми шагами коридор. Когда-то в этом большом здании в 20 метрах от моря были монашеские кельи, в которых размещалась значительная часть трехтысячной братии Свято-Пантлеймоновского русского монастыря. Сейчас отремонтированная половина дома отдана под гостиницу. На греческом гостиница — «архонтарики», от слова «архонт», то есть странник. Так что точный смысл – не «гостиница», а «странноприимный дом»… (Вот вам, кстати, парадоксы самого древнего в мире из живых языков: «архонт» звучит торжественно и величественно, «архонтарики» — снижено, просторечно, наподобие каких-то «смешариков».)
Но глубокая ночь – не время для смакования лингвистических парадоксов. Коридор странноприимного дома уже гудит от топота «странников», съехавшихся со всей Европы и даже из Азии, Америки, Африки и Австралии паломников и туристов. Продрав глаза, они спешат в торец здания, где расположены удобства – в несколько упрощенном варианте, но вполне опрятные, с горячей водой и запасами двухслойной туалетной бумаги. Если бы не холод, лучшего не стоило бы и желать, но в торце гостиницы, мягко говоря, прохладно, и для того, чтобы встать здесь под душ, требуются присутствие духа и закалка.
Впрочем, зимней ночью не до душа. Плеснуть бы в лицо студеной водой и бежать одеваться. А одеться, памятуя о пятичасовом стоянии в холодном каменном храме, надо теплее. А помня о том, что электричества в келье нет с 8.30 вечера до 8.30 утра (по греческому времени), есть только слабенький масляный светильник, одежду необходимо приготовить с вечера… Я уже ученый. Я одежду приготовил и последовательно надеваю термобелье, рубашку, свитер, куртку, шарф, шапку. И про зимние ботинки тоже не забываю. И, пока не вспотел, поспешаю к выходу – в келье не сказать, чтобы жарко, но все-таки подобная экипировка здесь лишняя.
Над странноприимным домом, над морем, над горами полуострова Афон сияет тремя тысячами звезд прекрасное до безумия южное небо, плещет прибой, но январский пронизывающий бриз заставляет поежиться и прибавить шагу. Дорога к храму – это метров сто ровного асфальта в горку меж кустов и одна лестница. Беда в том, что не видно ни кустов, ни лестницы – уличные фонари в Свято-Пантелеймоновском монастыре не предусмотрены. Опытный паломничий народ запасся фонариками, некопытный передвигается ощупью, ориентируясь по огонькам попутчиков.
Церковная лавка в Урануполисе
В холодном храме, не считая робких лампадок перед иконами, горит всего одна свеча. В ее слабом свете можно при желании рассмотреть пар от дыхания. Для собирающихся к службе монахов это не повод для волнений. Давно приспособившиеся к пронизывающей южной зиме и к знойному южному лету, они бесстрастно, почти автоматически занимают места в «ячейках» вдоль стен – в специальных деревянных конструкциях, предназначенных для облегчения физической нагрузки на человека, участвующего в пятичасовых (а то и больше) бдениях. В «ячейке», правильное название которой – стасидия, есть откидная скамеечка – небольшая, но достаточная для того, чтобы присесть на какое-то время, дав отдых ногам. Для этого же служат и широкие подлокотники, позволяющие фактически повиснуть на локтях и висеть так, сколько выдержат руки.
У большинства монахов есть свои стасидии, иные даже с отличительным знаком – ковриком, подушечкой, молитвенником. Другие особых примет не имеют, но негласно закреплены за «хозяевами» и их никто не занимает, разве что, по незнанию, паломники, которые, впрочем, при малейшем намеке безропотно освобождают чужую территорию. Некоторые из пожилых монахов проводят в своих стасидиях всю службу сидя. А сидеть можно не всегда. У молящихся тоже много обязанностей – креститься, опускаться на колени, иногда простираться на ледяном каменном полу… Поэтому надо внимательно следить за ходом службы и вовремя реагировать. Но у многих из пожилых, верно, больные ноги – даже зимой они ходят в шлепанцах, обутыми на толстые шерстяные носки.
Надвинув клобуки на глаза, поплотнее закутавшись в одежды, они замирают – не издают никаких звуков, не шевелятся, не крестятся, не встают на колени, кажется, вообще не дышат. Дремлют они? Медитируют? Или улетают в какие-то непостижимые и неведомые дали? Бог весть…
Но так не все. Некоторые старики внимательны к службе, активны. Я на первой же вечере приметил согнутого пополам, слепого древнего монаха. Его по очереди водили два молодых прислужника – видимо, таково было их послушание. Старику не хватало сил достоять до конца и с середины его провожали в келью, обязательно подведя к иконам… Он что говорил тонким голосом, шаркал по каменному полу огромными грубыми сапогами. У него тоже была личная ячейка, своя «сота», которую, конечно, никто не занимал, а сам он сидел в ней мало, чаще стоял, согбенный, следя за литургией, и когда надо было креститься — крестился … Что осталось ему в жизни? Чем он жил? Существовал ли в его душе Бог, который когда-то давно привел его в далекую страну?.. Чужая душа – потемки, а здесь, мне казалось, были абсолютные потемки. Прикрытые черным монашеским платьем…
Урануполис в феврале
Похожее я нашел и у Бориса Константиновича Зайцева, русского художника и писателя, эмигранта, совершившего паломничество на Афон в 1927 году и в 1929 году издавшего в Париже свои путевые заметки. Теперь это классика. Вот такая: «Приползают замшелые и согбенные старички, в огромнейших сапогах, едва перебирая больными ногами, имея за спиной многие годы. Нередко такой и на палочку опирается. Заросли бородами и бровями, точно лесовички, добрые лесные духи, рясы на них вытертые и обношенные, сами едва дышат, а всю ночь будут шептать высохшими губами молитвы в стасидиях».
После пятичасовой службы есть, хотя и не всегда, время для короткого отдыха. Братия разбредается по своим углам, паломники – по своим. Разгрузить утомленную спину и одеревеневшие ноги идем в гостиницу, благо она рядом. Тут все рядом, монастырь — средоточие жизни насельников, и ничего, кроме монастыря, тут нет.
Мы живем в отремонтированном крыле странноприимного дома. Келья – скромнейшая. После ремонта она осталась монашеской кельей, в которой должно быть только то, без чего нельзя обойтись и ни предметом больше. Две кровати с матрасами, подушками, постельным бельем и не слишком теплыми одеялами, крохотная тумбочка между ними, стол, два стула, вешалка, масляная лампа. Занавески на окнах отсутствуют. Впрочем, этот аскетизм не удручает и не мешает, на скудость быта и обстановки не обращаешь внимания – ты ведь здесь не для того, чтобы просиживать в келье. Мы, отец и сын, живем вдвоем, больше никого. В Москве пугали: вдвоем даже и не мечтайте, комнаты рассчитаны на пятерых-шестерых, в лучшем случае, на троих. Так раньше, возможно и было, однако после ремонта стало цивилизованней. Видимо, для колорита в келье – довольно просторной, кстати, с высоким, выдержанном по стандартам позапрошлого века потолком, — сохранили печь. Теперь ее уже не топят, под окном установлена современная батарея. Она нагревается периодически. Нагреется — остынет. Нагреется – остынет… В углу мусорная урна со сменным пакетом. Все.
Паром у берегов Афона
…Но вот и о. Валерий со своим колокольчиком. На сей раз его голос сзывает в трапезную и потому звучит как благовест. Извольте, господа паломники-туристы, откушать, чем Бог послал… Трапезная напротив храма святого Пантелеймона, дверь в дверь. Столы уже накрыты. Отдельно – для монастырской «верхушки», отдельно – для монахов, отдельно – для паломников и строительных рабочих. Что на них – известно. Хотя бывают и сюрпризы. В один из дней недолгого нашего пребывания на Афоне случилось маленькое, но весьма приятное чудо. Столы в трапезной были украшены бутербродами с красной икрой, шоколадными конфетами и плитками шоколада… Угощенье по случаю своего дня рождения выставил архимандрит М. Каждый из монастырских начальников старается немного побаловать братию на свой юбилей. И братия вместе с паломниками, которые в обители не переводятся, с видимым удовольствием уплетает все эти дары, скрашивающие скудный рацион и скудную монастырскую жизнь…
Обычно же на «обед», который правильнее назвать завтраком (столы накрывают в 8 часов утра по-местному) бывает: постный борщ или какой-нибудь постный суп, допустим, макаронный, кусочек брынзы либо кусочек омлета, крупные зеленые маслины с монастырских плантаций и монастырского же засола, салат из капусты или из морковки, хлеб – вкусный, испеченный в самом монастыре, какао или чай, повидло собственного производства. На вторую трапезу около 4-х дня по-местному, то есть, фактически, на поздний обед, подают: кусочек брынзы или кусочек рыбной котлетки, какую-нибудь кашу с овощной приправой, те же оливки, то же повидло, тот же хлеб и тот же чай… Не удивительно, что едоки набрасываются на бутерброды с икрой, шоколад да конфеты. Кстати, сладостей архимандрит выставил столько, что, наевшись шоколада за столом, все еще набили карманы ряс и курток.
После «завтрака-обеда» паломник, не получивший послушания, предоставлен сам себе и волен делать все, что ему заблагорассудится. В один из дней я обошел монастырь, постаравшись побывать во всех углах и закоулках, в которые можно было забраться. И испытал совершенно экзистенциальное чувство заброшенности. Во всем огромном этом средневековом замке, городе-крепости мне навстречу попалось не больше пяти человек. Мы поклонились друг другу и разошлись. И снова никого. Блеск зимнего солнца, блеклая синева зимнего неба, песнь зимнего ветра. Маленькое безмолвное кладбище, глухо молчащее хранилище монашеских черепов… Камни. Курчавый сосновый бок горы. Эгейское море у ее подножия…
На миг показалось, будто я не на Афоне, а где-нибудь на Валааме, в северной русской глуши, возле одинокого скита, над которым упрямо возвышается крест — наперекор бесплодным камням и жестоким зимам. Тамошним отшельникам, которые в поте лица выращивают на этих камнях свое пропитание, капусту да свеклу, трудно поверить в совершенно иной общественный статус, нравственный вес и духовную мощь Православия, в то, что на планете существует место, где вокруг него вращается вся жизнь, где оно не ютится в покосившихся деревянных избушках скитов, а располагается вольно в величественных тысячелетних замках. Это место — Афон. Но, видно, и здесь одинок человек… Даже укрывшись за несокрушимыми стенами монастыря, он предстает перед Богом в слабости и наготе, а не в ореоле гражданина единственной на свете Православной республики.
Гора Афон
Афон – это сама Православная республика и ее ближайшие окрестности, включая городок Уранополис, то есть «небесный город», стоящий всего в нескольких километрах от стены, отделяющий царство монастырей от остального мира. В Уранополисе, если верить справочникам, проживает 940 человек. Его профессия – летний туризм, которому служат все эти люди в переходящих один в другой отелях, отельчиках, пансионатах и кемпингах, а также тавернах, кафе, пиццериях и ресторанах.
Но если говорить о назначении городка, то это, конечно, служение Святой Горе. Здесь сбывают монастырский товар — оригинальные работы иконописцев, серебряных дел мастеров и других ремесленников, оливковое масло, мед, соленые, маринованные и консервированые маслины. Для этого в городке существуют три церковных магазинчика. Но главное, Уранополис – портал Афона. Начальный пункт афонского маршрута. В представительстве Православной республики, выписывают и выдают в обмен на 20 евро «диамонитирионы» — разрешения на въезд, причем не более 120 штук ежедневно, так что за стену может легально проникнуть немного больше сотни мирян в день, чтобы, в большинстве случаев, пробыть там не более недели. Сюда привозят паломников, направляющихся на Афон, отсюда же их и увозят в северную столицу Греции Салоники, где находится ближайший аэропорт. Отсюда отплывает паром к монастырским пристаням, сюда же и возвращается.
Паром ходит каждый день, но самый загруженный рейс – в понедельник. Паломники съезжаются в Уранополис к вечеру воскресенья и заполняют таверны. Здесь подают мелкую морскую рыбешку, жареные баклажаны, цыплят, само собой, аппетитный греческий салат – в Греции он гораздо вкуснее, чем в Москве, виноградную водку — ракию и душистое домашнее вино. В тавернах кипит жизнь, чего не скажешь об улицах городка. Они почти вымирают, в большом, забитом товаром супермаркете никого, только в одиночестве скучает за кассой пожилая хозяйка… Зима. Не сезон.
Паром отчаливает около десяти утра. Чтобы попасть на борт, надо, кроме билета, предъявить диамонитирион. Плывут одни мужики – женщинам запрещено подниматься на корабль, причаливающим к монастырским пристаням. Как на Ноевом ковчеге, тут «всякой твари по паре», правда, только мужского пола. Мелкие бизнесмены, имеющие дела с монашеской республикой – они летели с нами из Москвы, ехали в одном автобусе из Салоник и всю дорогу вели какие-то переговоры по телефону. Русские рабочие, что-то строящие на Афоне и отлучавшиеся в выходной на «большую землю». Русские же духовные особы, совершающие рекомендованное церковью паломничество. Русские вроде нас – наполовину туристы, наполовину паломники. А еще, судя по говору, сербы, болгары, румыны, немцы, грузины, еще — люди непонятной национальности и, разумеется, греки, среди которых можно увидеть священников и монахов. Все это галдит на десяти языках, пьет кофе и чай из судового буфета, фотографируется и беспрерывно бегает из салона на палубу, чтобы запечатлеть на цифровые камеры афонские виды. Долго на палубе не проторчишь – январский ветер леденит руки, едва не сбивает с ног, да и виды достаточно однообразны: встающие прямо из моря крутые, поросшие курчавыми сосенками невысокие горы. Они древни, как сама Эллада, и украшены изваянными ветром причудливыми фигурами.
На этих склонах и стоят афонские монастыри. Вот показался один из них – Дохиариу. Вот второй – Ксенофонтас. А вслед за ним должен открыться Свято-Пантелеймоновский, куда мы направляемся… Описать эту картину – тысячелетний замок-крепость с возвышающимися маковками церквей, сложенный из разноцветного камня, окруженный стеной, которая одновременно есть многоэтажный жилой корпус, то есть настоящий, несмотря на размеры, самодостаточный город, закрепившийся на склоне горы и спускающийся уступами к морю, — невозможно. Ее надо видеть. И тот, кто видел, уверен: монастыри на берегах Афона — один из самых великолепных и величественных пейзажей в мире, достойный символ построенной здесь неповторимой Православной цивилизации.
Вот и наш причал. И на нем – одинокая фигурка в черном. Встречающий…
Из услышанного в Москве, из прочитанного в Интернете в моей голове сложилось представление о путешествии вообще и о об этой встрече в частности. Выглядела она так. Паром довозит нас донекоторого центрального поселения, столицы полуострова, где находится администрация монашеской республики, гостиница для приезжих паломников и туристов и куда пребывают гонцы монастырей, чтобы, проверив путевки и прочие документы, развезти гостей по обителям. Там неофитов разбирают выделенные братией духовники – шефы и наставники, которые весьма суровы, весьма ревнивы и очень не любят отлучек за пределы монастыря и, особенно, в другие обители. Во время знакомства выясняется, что за человек, откуда и зачем явился, что хочет и может и определяется, какое ему назначить послушание. В московской турфирме рассказали, что один пожилой мужчина был направлен мыть посуду в трапезной и старательно мыл ее целую неделю… Нет уж, решил я, если можешь делать более интересные вещи, посуда подождет, пусть используют по специальности. Да и посмотреть Афон я хочу. Так что извольте не ревновать — буду отлучаться.
Курс на Свято-Пантелеймоновский монастырь
Ментальная картина путешествия рухнула при первом же столкновении с реальностью. Начать с того, что гид, должный встретить и пасти нас в Уранополисе, — услуга летняя, зимой гида нет. Его обязанности в низкий сезон исполняет хозяйка нашего отельчика «Панорама» красавица-гречанка Николета, ни слова не знающая по-русски. И все же с помощью жестов и английского мычания мы смогли объясниться. Как то и требовалось, Николета обеспечила нам ночлег, накормила вкусным завтраком, а затем лихо доставила на джипе за диамонитирионами в представительство монашеской республики, потом — в билетную кассу парома, а потом и к самому кораблю.
В Уранополисе обошлось, но все-таки я не отказался бы от гида, который подсказал бы, что никакого общего пункта высадки нет, что символическая столица полуострова расположена далеко от моря, что надо сходить на берег именно там, куда плывешь. «Остановка Свято–Пантелеймон» оказалась пятой. Народу здесь сходило порядочно. В том числе, паломников — в рясах и без. Съезжали на пирс тяжелые грузовики с кирпичом и строительными конструкциями. В обратном направлении — на борт — проследовали пара джипов и десяток пассажиров. Паром загудел и стал отчаливать, а мы, подхватив рюкзаки и сумки, пошли к маячившей в конце пирса одинокой фигурке в черном.
Это был о. Орест, неизменно встречающий паломников в «Пантелеймоне». Не теряя времени, он повел нас по выложенной брусчаткой дороге к воротам монастыря, попутно давая наставления. Они сводились к одному: соблюдать устав, проще говоря, здешние правила, в том числе те, что могут показаться странными, например, не фотографировать на территории ни людей, ни построек, ни чего-либо еще. Как выяснилось, никаких духовников у нас не будет, нам просто предлагается жить, как живут монахи – участвовать в богослужениях вместе с ними, питаться в трапезной вместе с ними, исповедоваться и причащаться вместе с ними… При этом никакого послушания нам не давалось и никаких ограничений на нас не накладывалось. Могут быть разовые просьбы помочь – допустим, в уборке снега, но если откажешься, не обидятся. Желаешь путешествовать по другим обителям – пожалуйста, тебя не держат и не ревнуют. Успей только к обратному рейсу парома в Уранополис, откуда тебя отвезут в Салоники к твоему самолету.
Покончив с наставлениями, о. Орест перешел к денежным делам, которые, хочешь или нет, соседствуют в церкви с делами души. Эти последние связаны с памятью и со здоровьем, а молебны «за здравие» и «за упокой», как известно, стоят в православных храмах денег. Происходящий энергообмен воспринимается обычно вполне адекватно, поэтому о. Орест, нисколько не фарисействуя, озвучил прейскурант услуг, взял у заказавших их купюры и отправил нас в монастырскую гостиницу.
В Пантелеймоновском монастыре
…Когда в половине второго ночи о. Валерий выходит в дозор со своим страшным колокольчиком, только-только разоспавшийся народ очумело вскакивает и бежит в трусах в туалет. Выскочить в трусах в коридор можно только спросонья – оголять тело никак нельзя, никак нельзя показывать неприкрытые части другому, даже мужские ноги – мужчине. Монахам даже купаться в море летом не разрешается, а если уж не можешь в жару устоять перед притяжением воды, то купайся в рясе, только не обнажайся, не смущай братьев своих.
Да, именно братьев, ибо смутить сестер невозможно – нет сестер, не бывает на Афоне женщин с четырнадцатого века. Предание(нам его пересказали достаточно мутно) гласит, что Богоматерь остановила слишком активную даму королевских кровей, которая, придя на Святую Гору, попыталась навести здесь свои порядки. «Дальше тебе хода нет», — было сказано гостье. Старцы приняли после этого решение о том, что на Афон нет хода всем женщинам. Кое-кто из побывавших здесь пишет, что «хода нет» сюда даже животным женского пола, но это все-таки преувеличение, кошек в столице Православной республики мы видели предостаточно, и среди них попадались трехцветные особи, коими бывают только кошки, но никак не коты, причем разной величины, разных возрастов. И они ведь откуда-то брались… То есть, простите, рождались. Хотели или нет того старцы.
Что же касается человеческой популяции, то, в отличие от кошачьей, в монашеской республике сильно и сурово нарушен принцип равновесия. Волей иерархов в четырнадцатом веке отменен баланс мужского и женского начал. И это не прошло даром. Я, конечно, не могу судить и о глубинных сдвигах, и просто о лежащих неглубоко извращениях – об этом я ничего не слышал, не знаю и не собираюсь рассуждать. Но то, что частичная компенсация дисбаланса произошла, видел своими глазами. Она была просто неизбежна.
Хочешь, опять-таки, либо не хочешь, но приходишь к выводу, что те однополые сексуальные проявления, наблюдаемые в местах скопления несвободных мужчин или женщин, имеют в своей основе не только необходимость удовлетворения полового инстинкта, но и неосознаваемое сообществом стремление к посильному восстановлению равновесия, хотя бы относительной гармонии. Мужской коллектив (или, аналогично, женский) выделяет из своего состава особи, должные нести признаки и выполнять функции противоположного начала. Разумеется, физиологически и анатомически это недостижимо, но энергетическая компенсация, по-видимому, отчасти возможна. Эти выделенные особи начинают вырабатывать энергетику нужного сообществу качества, ту, которой остро не хватает для более-менее нормального существования популяции, локальной общности и каждого человека. А энергетический сдвиг может произойти в том случае, если происходит гормональный сдвиг. Это означает, что мужики «обабиваются», помимо своей воли, незаметно для себя приобретают женственные черты.
Окрестности Ватопеда
В монастыре, где никогда не ступала женская нога, замечаешь мужчин с женственными чертами. До сих пор стоит у меня перед глазами совсем молодой монашек (или послушник?) с чистым, нежным, почти девичьим румяным лицом, с жидкой бороденкой, но с пухлыми щечками – по виду не совсем мужчина. Впечатление женственности дополняется «эффектом юбки-рясы», несколькими брюками, надеваемыми монахами ради утепления, куртками поверх ряс. Эти одежки придают мужским фигурам женственную округлость, а чистейший воздух и здоровая пища накладывают румянец на гладкую кожу лиц. Монахов брутальной внешности практически нет, даже у тех, кто не приобрел женственных черт, не рубленые, не грубые, не мужественные лица. Нет, они не мачо. Их железы явно не дают лишнего тестестерона.
Так природа с четырнадцатого века старается компенсировать решение святых отцов, нарушившее один из фундаментальных принципов мироздания – принцип баланса полов, гармонии «ян» и «инь». Она, в отличие от церковных иерархов, озабочена равновесием, гармонией. Баланс полов необходим для вселенского равновесия. Ради его достижения природа лепит из подручного материала некоторый аналог противоположности. Какую-то промежуточную модель. Создает иллюзию, видимость. Иного тут не придумаешь.
В такой непростой ситуации обычай целоваться (или православная традиция? Или просто привычка, за которой не видно ничего дурного?) добавляет подозрений. А лобызаниям несть числа. Лобызаются при встречах – троекратно, даже если расстались час назад и лобызались тогда. И не просто прикладываются к щечке, не просто обозначают поцелуй. Смотреть на это как-то неловко, особенно когда целуются молодые монахи. Лобызают иконы, раки с мощами, кресты. Целуют руки священников. Изгнанная женственность все время пробивается через ненормально суровый, кастрированный быт и постоянно о себе напоминает…
Да что там отобранный быт!… Монаху не принадлежит уже и самое его жизнь. «Власть игумена в общежительных монастырях неограниченна, — читаем у Б. Зайцева.- Основа этой жизни есть отсечение личной воли и беспрекословное иерархическое подчинение. Без “благословения” игумена ни один монах не может выйти за врата монастыря. Каждому из них он назначает “послушание”, то есть род работы»… А если монаху не принадлежит и самое жизнь, то, понятно, не принадлежит и время. По монастырскому уставу, сутки должны делиться на три равные части: восемь часов – на молитвы, восемь – на работу-послушание, восемь – на отдых. Ежедневные молитвы только в храме действительно занимают семь-восемь часов, а ведь есть еще общение с Всевышним один на один, в своей келье. Исполнение своих обязанностей перед общиной, отработка назначенных заданий. На Афоне существуют монахи-рыбаки, дроворубы, огородники, сельскохозяйственные рабочие, виноделы, пильщики, а из более «интеллигентных» профессий — библиотекари и иконописцы…
Куда тебя определят трудиться, зависит от достигнутого тобой уровня, твоего места в иерархии и от стоящих перед тобой конкретных на сей момент задач продвижения к Богу. Отсюда – твой нынешний урок: уборка коридора или труды в монастырской канцелярии, ведение бухгалтерских отчетов, устройство внешних контактов обители. Либо еще более ответственное дело — идеологическое. В монастыре есть возможность проявить способности, есть к чему приложить силы. Это большое хозяйство…Беда в том, что, при такой его обширности, людей слишком мало. Прежде всего, молодых, способных, скажем, работать в лесу, ловить рыбу, возделывать виноградники или оливковые плантации. В 1927-м, в год наблюдений Бориса Зайцева, в Свято-Пантелеймоновском жило 500 монахов, и то рабочей силы остро не хватало, так что выходили на работу даже старики, если мало-мальски здоровы, — в лес, на виноградники, вывозить на мулах и быках сено и дрова. Что же говорить о нынешнем дне, когда монахов всего 50 человек? На каждого сильного ложится двойная нагрузка. Так что на труд приходится не треть суток, не восемь часов, а больше, а на отдых — меньше трети. В 1927-м, пишет Зайцев, монахи спали часа по три-четыре. А сейчас? Бог весть…
У свежепостриженного, скажем так, монашка нет времени для рефлексии и сомнений. Он настолько загружен, что отвыкает от критических размышлений. Непредвзятому наблюдателю невольно приходят на ум параллели с армией. Там и тут — распорядок, порядок, иерархия, устав. Трапезная монастыря (а в Свято-Пантелеймоновском она самая просторная на всем Афоне, рассчитанная на многочисленную братию, не считая паломников и гостей) легко ассоциируется с солдатской столовой. Рассадка «по чинам», невозможность начать еду без команды или без молитвы, которую должен прочитать «старший по званию», — более чем очевидные аналогии. Нельзя выходить из-за стола, пока самый высокий иерарх не звякнет в колокольчик. После звоночка полагается встать и стоять, пока не будет прочитана молитва и не прозвучит слово «аминь». А выйдя из-за стола, застываешь на месте лицом к востоку и внимаешь еще одной молитве. В этот момент могут раздавать кусочки просфоры или какую-то сладость, возможно, поминальную. Потом звучит последнее освободительное «аминь». Все, на выход.
Монастырь Ватопед
Судя по трапезной, в монастыре немало начальников и распорядителей разного уровня – иерархии здесь придают большое значение. Это суровые пожилые монахи. Они указывают куда сесть, куда подвинуться, а по отношению к паломникам подчас делают это в весьма далекой от человеколюбия форме, а сказать прямо – беспардонно. Интересно, как они обращаются к «младшим по званию»? Тоже жестко и грубо? Не исключено. А те, разумеется, безропотно терпят. Во имя чего? Что за всем этим стоит?.. Например, за приверженностью византийскому времени?.. Когда каждые новые сутки начинаются в момент захода солнца, и эта нулевая точка в зависимости от сезона ползет туда-сюда по циферблату, когда барахтаешься в трехслойной временной сети и путаешь день с ночью, она кажется самообманом, уступкой замшелой традиции, сохраняющейся просто по инерции. Утверждение, что византийское время наилучшим образом соответствует естественным ритмам человеческого организма, явно не выдерживает критики. Причина тут другая и на удивление простая, примитивная: как выходцы из Византии, бывшие первыми строителями и основателями первых монастырей, установили для Афона привычный им порядок времени, так оно и течет… Именно. Но, может быть, это и в самом деле нужно? Для каких-то высших целей?.. Чтобы понять, так ли это, придется коснуться метафизики монашества и монашеской жизни как явления.
Тема эта на протяжении веков разрабатывалась религиозной философией, обсуждалась в писаниях и устных проповедях старцев, как афонских, так и российских. Так что ничего нового мы, конечно, не скажем, лишь попробуем изложить добытое ими понимание на современном языке, в доступных обычному человеку терминах.
Конечно, монахи не ангелы. Они люди. Но не всякие, не первые попавшиеся. В монастырь попадают не все подряд. Глядя на иных, невольно думаешь, что они очутились здесь по ошибке и занимают не свое место. В Пантелеймоновском выделяются два монаха-красавца. Один — южного знойного типа, с тщательно ухоженной бородкой (так хочется назвать его достаточно длинную бороду, кажется, она должна пахнуть тонкими духами) и любовно подстриженными усиками (на самом деле вполне объемными усами); другой – породистый северный европеец, с матовым лицом и живыми глазами. Что, простите, понадобилось им в монастыре? Судя по облику, они были предназначены для служения абсолютно другого типа и сами об этом знали, но по странному капризу выбрали путь монаха… Или внешность обманчива, вторична, подчиненна? Ничего не определяет? Не влияет на выбор? На отбор?..
Несомненно, двое этих красавцев попали в монастырь в результате отбора — и естественного отбора по жизни, и сознательного, целенаправленного отбора, проводимого иерархами, комплектующими корпус послушников. «Отбор по жизни» — это отбор по особому складу души. «Для того чтобы быть монахом, нужен, конечно, известный дар, известное призвание», — полагал Б. Зайцев. Людям хищного, волчьего склада путь в обители заказан – у самих у них нет интереса замуровывать себе в келье, а сквозь пристрастное сито они не пройдут. Они не годятся для несения монашеской миссии. Она – в высшем, разумеется, смысле, во вселенском плане – состоит в наработке равновесного психоэнергетического массива, который должен и может противостоять энергетической агрессии нашей повседневной земной жизни с ее жадностью, стяжательством, воровством, прелюбодеяниями, завистью, ненавистью, ленью и прочими 77 грехами. Сравнительно небольшая монашеская армия призвана создавать энергетический противовес той гигантской отрицательной энергетике, которая создается «трудами» подавляющей части населения планеты. Ради этого – восемь каждодневных часов молитвы, пост и покаяние, исповеди, то есть все духовные практики, которые позволяют наработать что-то положительное, что-то уравновешивающее отрицательную энергию современной цивилизации. И что же? В какой-то мере эта задача выполняется, агрессия худших сторон цивилизации сдерживается…
Это задача невероятной, фантастической важности и трудности. Надо улавливать веления природы, которая, мы уже говорили, озабочена равновесием в подлунном мире. Монахи – служители равновесия, гармонии, при том, что в их жизни есть неустранимое противоречие. Существуя в условиях своевольно нарушенного баланса – инь-ян (то есть, фактически, нарушенного непреложного вселенского закона), они, тем не менее, работают на гармонию более высокого порядка. Это люди, наделенные редким даром служения. Сами они сей дар не осознают, просто слышат непреодолимый зов, приводящий в обитель, заставляющий решительно отказаться от радостей обыкновенной жизни… Этот зов привел сюда, например, «послушника Романа» (как он смиренно представляется) — молодого русского паренька, торгующего в церковной лавке. Худенький, ясноглазый, рыжебородый Роман внимателен, расторопен, вежлив и услужлив. Кто-то назвал его настоящим именем – Слава. Может быть, мирское имя, данное папой и мамой, ему больше никогда не понадобится… Не знаю, как ему, а мне от этого по-человечески грустно. Потому что симпатичного Славу-Романа ждет трудная жизнь. Хотя и простая.
Да, именно так. У православного монаха жизнь трудная, но простая. У него простая основная функция – генерировать светлую энергию. Он делает это всю жизнь — погружаясь в труды и в молитвы, взыскуя Града, пытаясь постичь собственную душу, обрести Свет, найти Бога. И – не находит, не постигает. Лишь приближается на шаг, по полтора, на два. Потому что для постижения Бога и Истины одного воплощения мало, потому что для этого недостаточно магии поста, воздержания и молитвы. Как и для мирян, Истина и Бог остаются для монашеской братии тайной. И поэтому ее труды никогда не прекратятся, работники никогда не бросят назначенного судьбой послушания… Борис Зайцев видел в монахах даже не работников, а воинов. «Для христианства каждый христианин – солдат, — читаем у него. – И каждого надо сохранить в боевой готовности». Но большинство из этих «солдат» поддерживает свою «боеготовность» самостоятельно – за счет редкого стоического дара.
Православие сурово, иной раз подчеркнуто, демонстративно нетерпимо относится ко всей и всяческой магии, но ведь церковная служба – совершенно магическое действо. Начитываются тексты, звучит хор, ритуал подчиняется заданному ритму, установленному порядку… Слов часто не разобрать, читают на церковно-славянском, мало кому понятном, может быть, кроме самих священников-жрецов, свершающих литургию. Они самим порядком выдвигаются в особенную касту и возвышаются под остальной братией… А мощи? Части тел? Иконы?.. Разве это не магические атрибуты и инструменты? Обращение к ним – разве не магическое действо?.. Благодаря сочетанию разных видов магии – употребляю это слово без нравственной оценки, просто как безличный практический термин — монах и становится генератором психической энергии определенного качества и определенной частоты, необходимой для противостояния той энергии, которую нарабатывает алчная, экологически разрушительная, бездуховная потребительская цивилизация.
То, что храм Святого Пантелеймона во время службы накрывал энергетический купол, внутри которого становились возможными удивительные вещи, говорю исходя из собственного опыта, хотя он немного значит. Мне каким-то образом, каким — не знаю, удалось ненадолго подключиться к возникающему здесь магическому полю. В один из дней придя на утреню в середине первого часа, я не подошел к иконе Целителя, как делал раньше, а постарался побыстрее влиться в поток службы. На Целителя я бросил взгляд только спустя несколько минут. Бросил и… В этом чувстве невозможно ошибиться – между нами пробежала искра. «Прости меня», – сказал я внезапно, хотя ничего не собирался говорить… Или это сказал не я, а какой-то неведомый Голос во мне? Или он исходил от иконы? Ведь она на меня смотрела – глаза Целителя стали живыми. «За что же простить?» — спросил я сам себя. Или спросил Его? За что я прошу у Него прощения? Или это не совсем я? Или, может быть, прошу не у Него? Не я – и не у Него?..
И ответ пришел. За то, что не могу ясно сказать, что же мне надо, не умею правильно попросить, не умею молиться. И оттого, что я этого не умею, не проходит ощущение невыполненного урока, недоделанного дела, неисполненного долга…
А Он смотрел на меня, Его глаза были живыми – за это я могу поручиться. Как за то, что звучал Голос – правда, неизвестно чей. Как же вести себя дальше? Попробовать укрепить удивительную связь? Но как? Молитвой, молитвой и еще раз молитвой?.. А молясь, просить, просить, просить?.. Или мольба уже дошла до Того, до Кого должна была дойти?.. Я не знал. Я не годился для работы, которую всю жизнь делали люди, молившиеся рядом со мной. Они выбрали ее сами, потому что от рождения в них присутствовали черты подвижничества. Как в тех красавцах-монахах, которые когда-то сделали непонятный для мирян выбор.
Февраль в Греции – уже весна. Но начало 2012–го во всей Европе выдалось на редкость холодным. Первого февраля над Афоном кружили снежинки, с моря дул пронзительный ледяной ветер. Слава Богу, снежинки таяли в воздухе и на состояние дорог не влияли. Ничто не мешало нам с попутчиками-киевлянами, соседями по отелю еще в Уранополисе, а затем и по странноприимному дому совершить задуманную поездку по полуострову.
Монастырский «Ниссан» направился в сторону соседнего греческого монастыря Ксенофонта — пешком до него полтора часа пути, на машине, с учетом качества дороги, минут двадцать. За рулем сидел протодьякон, по совместительству шофер, а для нас в тот день еще переводчик и гид о. Пахомий. Дорога шла сначала по каменистому пляжу, потом стала забирать вверх. Асфальта на Афоне нет, в лучшем случае булыжник или каменная плитка, в основном же укатанный грунт, в сухую погоду вполне проходимый. По такому грунтовому серпантину мы поднялись на сотню-другую метров, полюбовались сверху на Ксенофонт, заглянули в один из скитов Пантелеймоновского монастыря, по сути дела, его сельскохозяйственное отделение посреди оливковых рощ и, пересекая заросший лесом холмистый кряж, направились вглубь суши — в столицу полуострова, на южном своем конце обрывающегося в море островерхой горой, собственно «Афоном».
В дороге о. Пахомий развлекал нас местными историями, как то и положено гиду. И о себе, не чинясь, рассказал, вопреки расхожему мнению, что здешние монахи не любят вспоминать о своей мирской жизни – отрезано так отрезано… Ему под пятьдесят. Родом с юга России. Обыкновенный парень из небольшого городка. После школы выучился на шофера и с тех пор за рулем. С девятого класса пел в местном церковном хоре. Призыв в армию оторвал его от любимой девушки. Она обещала ждать и стать его женой после возвращения. Но — не дождалась. Реакция парня на измену оказалась столь неожиданной, что изумила даже его самого. Ему явилась мысль… уйти в монастырь. Вскоре он, конечно же, опомнился и стал ждать, когда время залечит рану, когда в его жизни появится новая женщина, новая любовь… Но время шло, а женщина не появлялась, любовь не приходила, рана не затягивалась, наоборот, мирская жизнь чем дальше, тем больше вызывала отвращение, а мысль о монастыре делась все более настойчивой. И парень в конце концов перестал сопротивляться «подчинившей его блажи» и обратился в церковь, где как певчий был не чужим, с просьбой помочь ему уйти в монастырь, лучше всего на Афон. К его просьбе отнеслись совершенно серьезно, однако велели набраться терпения, ибо быстро такие дела не делаются… Он ждал вызова три года и ждал бы дольше, если бы не певческая специальность — в Свято-Пантелеймоновском монастыре как раз потребовалось пополнение в хор. Очень кстати оказалась и профессия водителя.
С тех пор о. Пахомий монашествует на Афоне, деля время между гаражом, поездками по многочисленным хозяйственным и представительским делам и маленьким монастырским хором, каждый вечер украшающим мужским разноголосием последнюю службу. Он свободно изъясняется по-гречески и имеет в придачу к российскому гражданскому полагающееся иностранным монахам гражданство греческое. Не знаю, что и сколько в нем теперь от греческого гражданина и что осталось от русского человека, но только видно, что та давняя женская измена, перевернувшая всю его жизнь, до сих пор не прощена и не забыта. О женщинах (разговор о них поднял он сам) о. Пахомий судит сурово, жестко и без снисхождения. Говорит, что жизнь в браке без венчания есть прелюбодеяние, обязательно подлежащее наказанию, а венчанная женщина в случае смерти мужа не имеет права вступать в новый союз за пределами рода мужа, ибо вторичное венчание недопустимо… О. Пахомий говорит об этих совсем, казалось бы, не актуальных для монаха вещах напористо и страстно, подкрепляя свои утверждения ссылками на Священное Писание. Впрочем, Бог ему судья…
Столица Афона — Карея
…Столица монашеского Афонского Государства и одновременно резиденция гражданского администратора, назначенного Министерством иностранных дел Греции, Кариэс (иначе — Карея или Карье) имеет, как и добрая часть монастырей, возраст 1000 лет. Это даже не городок, а маленький поселок. В центре возвышается дворец Священной Общины, напротив него – священный собор Прелато… Несколько церквей и церквушек, пяток магазинчиков, свободно стоящие двух- и трехэтажные каменные дома – вот и весь столичный пейзаж… исполненный, впрочем, очарования.
«Никогда я не видал города, подобного Карее, никогда, конечно, не увижу. Мы шли узенькими, извилистыми улицами мимо иногда очень живописных домов, нередко голубых (любовь Востока), с выступающими балконами, увитыми виноградом, иногда под защитой (от дождя) галереи. Вот лавка, другая. Можно купить монашеский подрясник, икону, резную ложку, разные вообще вещи. Дверь открыта. И войти не возбраняется. Но никого в лавке нет — как и на улице, как, кажется, вообще в городе. Что это, неразрушенная Помпея? Нет, жители все же есть. Их только очень мало: монахи да несколько греческих купцов. Они гнездятся в глубине домов. Можно и лавочника получить, надо лишь пройти в переулок, а там направо, постучать в дверь, и он придет продать вам цветную открытку или афонские четки. Но не встретишь в столице Афона женщины. Город одних мужчин, единственный в мире».
Так 85 лет назад писал об афонской столице Борис Зайцев. И сегодня в Кариэсе тихо и почти пусто. В магазинчиках, по сути, тех же церковных лавках, что в Уранополисе, только поменьше, — никого. В продуктовую лавку заходят чаще. И, понятно, отнюдь не за духовной пищей. Урны возле двери наполнены пустыми фляжками из-под коньяка и ракии. Их оставили не туристы, туристов, кроме нас, в холодный зимний день здесь не было, а окрестные монахи, живущие в одиночку или по двое-трое вне монастырей — «на каливах», в домиках без церкви и кормящиеся каким-нибудь ремеслом или крестьянским трудом – виноделием, маслоделием. У них гораздо более мягкий быт. И это чувствуется — по деталькам облика, осанке, выражению глаз, посадке головы. Практически они на вольном поселении.
Если жизнь каждого афонского монастыря подчиняется уставу, то жизнь всей Святой Горы регулируется и направляется принятым здесь законом. Согласно ему, кроме монастыря возможен и другой образ жизни: в ските, в келлие, в хижине (на каливе), в отшельническом пристанище. (Келлией, в данном случае, называется небольшой монастырек до 40 человек с домовой церковью.) Самым жестким вариантом пристанища является бытие «на катушках» — в пещерах на откосной горной части Афона, подход к которым с суши практически нереален, а спуститься к морю или подняться в пещеру возможно только с помощью катушки и веревки. Закон не разрешает создание новых или сокращение числа уже действующих монастырей. Сейчас их 20 – 17 греческих, по одному русскому, болгарскому и сербскому. Управление Афонским Государством доверено представителям всех 20 монастырей, которые и составляют Священную Общину. В этом названии отражен преобладающий сегодня общинный образ жизни в монастырях, где все является общим. Срок полномочий состава Общины – год. Ей принадлежит административная, законодательная и судебная власть. Повседневными делами занимается Священное Попечительство, состоящее из трех попечителей и первопопечителя – главы административной власти. Власть без силы даже на Афоне – не власть, поэтому она подкреплена собственной полицией.
В Андреевском ските
Обитель, не имеющая представительства в Священной Общине, не может считаться монастырем, даже если по всем прочим параметрам ничуть не уступает монастырям. Такая обитель расположена в пяти минутах езды от Кареи. Это Андреевский скит. Вообще-то скитом называется меньшая, чем монастырь, община, возникшая на земле какого-либо монастыря, но слово «меньшая» к Андреевскому скиту не относится. В начале прошлого века его братия насчитывала 500 человек, тогда как братия Ватапеда, к которому он приписан – всего 250. Вот и Борис Зайцев в 1927 году писал, что по количеству монахов и по обширности скит вполне мог бы быть назван монастырем. В нем было 14 храмов, его окружали большие огороды, виноградники, масличные рощи, подворья скита располагались в Санкт-Петербурге, Одессе, Ростове-на-Дону и Константинополе. Его белокаменный новый собор во имя апостола Андрея Первозванного, самый большой на Афоне был окружен четырехугольником белых зданий, утопающих в белом и пышном жасмине. Все это, а также могучая внутренность храма, золото иконостаса, величие колонн и сводов и суровая прямота стасидий, казалось, принадлежало какому-то загадочному миру…
Сегодня, без малого век спустя, собор по-прежнему величествен, по-прежнему сияет золотом, о нем по-прежнему можно говорить проникновенными словами писателя, а вот обо всем Андреевском ските этого, увы, не скажешь. Сохранив название, данное русскими монахами, он сменил «гражданство» с российского на греческое. Русских монахов здесь больше нет, греческих очень мало. Обитель в явном упадке, будущее туманно. Почему же основанный, отстроенный и опекаемый русской церковью скит был у нее отторгнут? По той же причине, по которой едва совсем не обезлюдел Свято-Пантелеймоновский монастырь и закрылись монастыри и храмы в России. В советское время обитель оказалась попросту не нужна. Сыграла свою роль и политика греческой дипломатии. С 1912 года она, как пишет архимандрит Иннокентий (Просвирнин) нагнетала боязнь мнимого «панславизма» и сделала все, чтобы тысячи русских монахов из «Руссика» — Свято-Пантелеймоновского монастыря, многочисленных и многолюдных скитов и келлий были вывезены с Афона под разными предлогами. Афон был обескровлен. В результате в некоторых русских уголках Святой Горы царит мерзость запустения, которую можно увидеть на Валааме, на Соловках, в монастыре Преподобного Александра Свирского, в Дивееве и других постепенно возрождающихся обителях и храмах.
Колокола в Андреевском ските
Божьим Промыслом (и помощью ЦК КПСС, а потом и российского правительства) Пантелеймонов монастырь устоял и ныне, кажется, опасений за его судьбу больше нет. Искре Божией не суждено было погаснуть. Начиная с 90-х годов ХХ века обитель стала медленно и трудно подниматься. Отремонтирована и частично перепланирована половина гостиницы, покрыта новая крыша, идут работы на второй половине. Да и в других местах монастыря суетятся строители. Можно было бы, наверно, в свое время отстоять, оживить и Андреевский скит, если бы не давление греческой государственной машины. Сопротивляться ему у церкви сил, понятно, не было.
Стал греческим и Иверский монастырь, основанный в 980-983 годах грузинами (Иверон – греческое название Древней Грузии, Иберона). Но стал уже давно, в 1355 году. Здесь в отдельной часовне хранится почитаемая на Руси Иверская икона Божией Матери, написанная евангелистом Лукой и приплывшая к монастырю по морским волнам в IX веке. Иверский монастырь – третий в афонской иерархии, видимо, благодаря этой иконе, наибольшему количеству мощей святых и своей восхитительной древности. В небольшой, сравнительно с собором Андреевского скита, темноватой церкви Х века всем существом понимаешь, что такое «намоленность» храма. Воздух под низким потолком ароматен и густ. Он благоухает. Он плотен. Именно про такой воздух говорят, что его можно резать ножом…
В обители всего 30 монахов – еще меньше, чем в Пантелеймоновском. Однако невдалеке находится грузинская келлия — монастырек, насчитывающий около 40 иноков. В Иверском нам встретилась группа паломников-грузин. У них были печальные лица: потеряна великая святыня, и тут уже ничего не поправить.
Возле Иверского штормило море, было неприветливо и сумрачно. Возле Ватапеда – второго в афонской иерархии греческого монастыря – жизнь казалось куда более светлой и радостной. Праздничным был уже вид на залив и полого спускающуюся к нему долину с виноградниками и оливковыми рощами. Праздничной была даже парковка под стеной монастыря – просторная, ухоженная и свободная. Праздничной выглядела большая церковная лавка, где, кроме обычного культового товара, продавались оливковое масло, мед, виноградный уксус, травяные сборы монастырского изготовления.
О. Пахомий отлучился за благословением на экскурсию, а нас пригласили в «архонтарики» и предложили то, что по традиции предлагают странникам-архонтам – стопку ракии, стакан воды, чашечку кофе и кусочек рахат-лукума. Пока гость не утолит жажду, не подкрепится, не восстановит силы, пока его глаза и ум не прояснятся, ему не задавали никаких вопросов и не говорили ни о каких делах… У монаха, вынесшего нам угощение, были удивительные лучистые глаза, с его лица не сходила мягкая, немного отрешенная улыбка. Мягкость была разлита в самой атмосфере гостиницы. Глубокие кресла, в которых мы сидели, прямо-таки взывали к расслаблению и умиротворению. В этом странноприимном доме не ощущалось никакой суровости, он разительно отличался по удобствам и уюту от нашего аскетичного пристанища на другой стороне полуострова.
Вернувшийся с благословением о. Пахомий повел нас в кафедральный собор Благовещения, у дверей которого уже поджидал хранитель святынь монастыря. Главной из них был, разумеется, Пояс Богородицы. Хранитель отомкнул замки дверей и пригласил нас в мягко мерцающую золотом храмовую тишину. Мы вошли в нее, словно в неподвижную прозрачную воду. Меня, да, думаю, моих спутников тоже, охватил неколебимый покой — все суетное мы оставили за пределами храма. Хранитель вынес из Царских Врат ларец с Поясом, поставил его на прочный столик и что-то негромко сказал. «Не торопитесь, — перевел о. Пахомий. – Он пробудет здесь столько времени, сколько вам нужно». Хранитель поклонился и с улыбкой отступил вглубь. Вся его тонкая, тянущаяся вверх фигура, тонкое благородное лицо были исполнены понимания и доброжелательности, огромные голубые глаза сияли.
Это был тот самый ларец, который привозили в Москву. Чтобы выстоять очередь и оказаться рядом с ним на полминуты, люди тратили сутки. Пробегая под помостом, на который его водрузили, паломники не успевали почувствовать, что от ларца исходило сильное тепло. Да, от него шел устойчивый поток манящего благодатного тепла. Притянув, оно не отпускало, заставляя вновь и вновь подносить к ларцу руку, и мы, наверно, задержались бы в храме надолго, но о. Пахомий вдруг засуетился, внося дисгармонию в гармоничную атмосферу Ватопеда. Дорога все-таки не близкая, подгонял он нас, чтобы успеть к вечере, надо поторапливаться… Он не дал нам основательно осмотреть монастырский город с его просторными площадями и пустынными закоулками, повел к машине и рванул «домой».
Через день мы покидали монастырь и Афон. Подул «батис» — юго-западный ветер с моря, всегда разводящий волну. «Уплывайте, — сказал о.Филалей из канцелярии «Пантелеймона», связавшись по мобильнику с метеослужбой полуострова Халкидики. – А то можете застрять надолго». Пришлось возвратиться в Уранополис на сутки раньше срока. Как оказалось, это было правильным решением — мы отплыли последним перед затяжной непогодой рейсом парома.
Сюда приплыла икона Иверской Божьей матери
Утром, после литургии и «обеда», который для нас так и остался «завтраком», в странноприимный дом забежал монах в испачканной краской робе поверх рясы. Глядя лучистыми голубыми глазами, точь-в-точь как у ватопедского хранителя, он застенчиво попросил захватить в Москву посылочку родным и протянул пакет. «Здесь монастырский хлеб, оливки и травы, — сказал. – Вот телефон. От кого?.. Скажите – от монаха Варфоломея. А вам – икона Сергия Радонежского».
На обратном пути из Уранополиса в Салоники моим соседом по автобусу оказался о. Владимир, настоятель храма близ Углича, — русский сельский батюшка лет сорока, обремененный пятью детьми, не богатый и не бедный, огородничающий у себя в провинции и в то же время частенько наезжающий в Москву на пристойной иномарке. Там, в столице его корни, там родительский дом со здравствующими стариками, там сестры. А вот брат – на Афоне. Монашествует в одном из скитов Пантелеймоновского монастыря. Послушание брату определили на пасеке. Так что о. Владимир не случайно вез в Россию ведерко отборного меда килограмм, наверно, на десять…
Он бывает у брата дважды в год, столько же ездит отец. Значит, брат, уйдя от мира, от него все-таки не отрешился, сохранил мирские привязанности, мало того, все время их подпитывает. Такого раньше и вообразить было нельзя. А теперь, под мощным напором мира за стеной обители с его миллионом «прелестей» суровые правила русской монашеской жизни размываются. Противоборство «прелестям», конечно же, оказывают. Вот и о. Владимир увозил прочь с Афона не только мед, но и новенький ноутбук, подаренный брату-пасечнику мирянином в благодарность за гостевание в скиту и лечение медом и пчелами, оказавшееся очень полезным. Брат же сплавил компьютер о. Владимиру – что называется, от греха подальше.
Одним соблазном стало на Святой Горе меньше, но противостоять им, говорит с печалью архимандрит Иннокентий (Просвирнин), становится все труднее. С каждым новым посещением Афона он отмечал, что рыночный, торгашеский дух проникает сюда все глубже: «Опустившись даже на краткое мгновение на землю Афона, видишь, что и этот уникальный «Духовный Ковчег» дал трещины — и через них повеял суховей мира сего… До сих пор звучат в ушах слова одного святого старца о Святой Горе Афон: «Скоро мы будем переживать здесь то, что пережили вы в России». Больно было слышать эти слова. Глубокой болью они отзываются в моем сердце и теперь, ибо сознаю, что в них свидетельствуется Правда Божия, вопреки правде человеческой, устрояющей свой бизнес на Святом месте».
И все же Афон остается Афоном, по выражению Бориса Зайцева, «духовной электростанцией», вырабатывающей в упорных молитвенных трудах «светлые и благоговейные чувства». Мне кажется, если взглянуть из космоса на Святую Гору ночью, когда одновременно идет служба во всех двадцати монастырях, во всех скитах, во всех келлиях, во всех хижинах, на всех сиденьях, когда за весь наш мир вместе молятся, считая с паломниками, несколько тысяч человек, то непременно увидишь встающее над Афоном радужное сияние. Это вечный духовный свет, знак вселенской силы Православия.
P.S. Имена, учитывая принадлежность персонажей иному миру, изменены.
2012. Евгений Панов.
Повесть Евгения опубликована на его сайте, очень рекомендую зайти и почитать рассказы и эссе автора. Фотографии тоже авторские. Евгений, огромное спасибо за Ваши повести! Напомню читателям, что вскоре опубликую ещё одну работу Евгения, подписывайтесь на новости, чтобы не пропустить!
Нам, женщинам, особо интересно читать рассказы мужчин-паломников, побывавших на Афоне. Каждый из рассказчиков имеет свой духовный опыт, свой взгляд, производят впечатление разные, иногда неожиданные, стороны жизни монашеской братии. Об Афоне и его монастырях были также статьи от Сергея Рязанова, загляните обязательно!
А мы празднуем Пасху, на вертеле жарится кокореци в новой жаровне, в духовке доходит пасхальятико… Цуреки и крашеные яйца, как всегда, украшают стол.
Греческая Пасха — цуреки и крашеные яйца
Магирицей вчера тоже разговелись. Вкусная получилась!
Магирица — пасхальный суп
А это радуга на нашей улице после дождя:
Апрельская радуга
На этой весенней ноте оставляю вас далее праздновать Пасху)) Надеюсь, что для всех она пройдет мирно и светло. Ведь не зря же молятся монахи на сятой горе Афон…
С наилучшими пожеланиями, ваша Елена Метелева.
- Экскурсия в Урануполь и круиз к Святому Афону
Здравствуйте! В июле мы получили приятный сюрприз от нашего женского общества По…
- Мир без границ, или Новый Афон и Старый Афон
Здравствуйте! Сегодня у нас не совсем обычная статья. Она не о Греции, а о связи…
- Экскурсия в Урануполис и Аммулиани, сентябрь 2018
В середине сентября у мужа внезапно образовалось два выходных подряд. Не знаю, к…
- Монастырь Зигу у границы Святого Афона
К границе Святого Афона мы прогулялись во время нашей экскурсии в Урануполис и А…
12.12.2018 Елена Метелева
Источник:
